читать дальшеУ Сони — более глубоко, она чувствует ту проблему, которую они скорее всего не смогут преодолеть:
И есть ли тайна скучнее нашей и проще:
Неслиянность души с душою, возлюбленной ей.
(«Люблю в романе все пышное и роковое…») СП 278
Очень много про эту Любовь рассказано в «Письме к Амазонке» М. Цветаевой. Правда, все написано между строк, чувствуется на кончиках пальцев, а не высказано напрямую. Если мы сразу же определимся, в чем же главная мысль этого эссе, то станет ясно, почему Марина Цветаева не смогла написать про свою Любовь. Итак, главная мысль: доказать жуть этой любви, доказать людям, что такая любовь не нужна — если даже сама Цветаева не смогла так любить, то что же делать остальным — черни. И кроме того, панический страх перед собственной смертью. И хотя она «Письмо…» не дописала, в силу своего страха перед правдой, не той своей, а правдой объективной, попытаемся перевести ее мысли из подспудных в слова.
Во-первых, явно проступает страх перед такой Любовью. Не в том смысле, что это — любовь между двумя женщинами, которая не признана обществом и неестественна с точки зрения природы (См. «Письмо…»). А в том смысле, что такой сильной, запредельной — за гранью человеческого понимания, которая может быть только у человека, находящегося в своем развитии, где-то на уровне Христа, жившего на Земле.
Вместо этого — любовь на грани смерти. Все примеры — один неудачнее другого: Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Амазонка и Ахиллес, Зигфрид и Брунгильда — хоть эти, так называемые любовники до сих пор являются признанными символами любви, но к любви не имеют никакого отношения. В первом случае — обыкновенная юношеская похоть, отягощенная враждой родителей, во втором — магия, черная, поэтому к любви не имеет отношения, т.е. наносное: в третьем — некрофилия, так скажем мягко девиация, замешанная на той же похоти, в четвертом — снова магия… Да, чуть не забыл, Дафнис и Хлоя… Так там вообще никакой любви не было… Ему подсунули женщину, а он ею пренебрег, за что и был наказан богами… О чем разговор? А Цветаева пытается доказать нам, что «нельзя жить любовью». «Гибнут они — или гибнет любовь (перерождается в дружбу, в материнство…) Любовная любовь — детство. Единственное, что живет после любви — это Ребенок». (СС 5/2 163)
Да, именно к этому, воспроизводству детей сводит всю любовь Марина, как тринадцатилетняя девочка, у которой уже все готово для воспроизводства, и ее инстинкт — «молодость, дление, чрево» — требует…(СС 5/2 166) Но если в результате изнасилования рождается ребенок — это тоже дитя любви? И не на том, что не может быть ребенка от нее, любимой, основано все письмо, на страхе перед любовью и на своей гордыне — «Как хотелось бы ребенка — но только моего!» (СС 5/2 164)
Хотя она все сама тут же определяет наилучшим образом: «чтобы затем пасть под всей тяжестью ударов собственного ненавидящего сердца». Вот, где кроется истина: как только появляется такая Любовь, как была у нее с Соней, как написано в «Письме…» на лирических героинях Младшей и Старшей, так сразу выползает на свет Божий это чертово собственное ненавидящее сердце. Но, «не будем забегать вперед: в данную минуту она счастлива и вольна, вольна любить сердцем, не телом, любить без страха, любить без боли. А когда боль все же случается — оказывается, что это нисколько не боль. Боль — это <...> стыд, сожаление, угрызения, отвращение». (СС 5/2 164) Любовь освобождает пару, и неважно какого они пола, от всей этой боли. И если, как пишет Марина, боль (физическая) появляется, то даже она желанна, даже она приемлема и так интимна…
Жалко нигде не учат любви. Была в нашей литературе одна попытка показать такую любовь, не удалось — ее никто и не заметил. Никогда не догадаетесь… Роман «Анна Каренина» графа Л.Н. Толстого. Любовь Левина и Кити. Там же пол романа про них написано… Но так скучно, так неинтересно, что приходится переворачивать по двадцать-тридцать страниц, чтобы пропустить эту тягомотину. Ведь там нет страстей, нет протеста против общества Анны Карениной (читай — Ромео и Джульетты и всех других). У Кити и Ленина почти всегда тишь да гладь.
В других произведениях: если главный герой, после всех испытаний и переживаний, после нормального happy end’а отправляется в свадебное путешествие, то обязательно на «Титанике»… Вот как сильно вбит в нашу психику этот рудимент скотского происхождения — нормальная, человеческая любовь — невозможна. Любящие друг друга люди должны быть уничтожены, потому что счастливым жить на этой Земле грешно. Надо мучить себя и мучить других. А любовь низведена до тридцатисекундного пыхтения под простынкой в темной комнате…
Да, в переводной литературе тоже есть один пример: Ричард Бах и Лесли Пэрриш — Роман «Мост Через Вечность» (особенно: главы 31-34). Но как и у Левина с Кити, так и у Р.Баха с Л.Пэрриш, на каком-то этапе не хватает сил, чтобы двинуться дальше. Они переходят к бестолковству по любому поводу, а их отношения медленно, но верно катятся в пропасть. (Если интересно, прочитайте у Н. Козлова в «Философских сказках» — там нормально спрофанировано их падение.)
Но вернемся к Марине с Соней. У них была именно такая Любовь…
«Здесь врага нет». Подруга не может олицетворять собой, противоположный пол, как инопланетный, враждебный агрессивный и т.д. И сразу же, далее, наряду с заблуждением и основой для их дальнейшей размолвки, появляется мысль созидательная: есть я новая, полюбленная. Человек, который находится рядом с тобой, признается моим «Я», таким же, равным моему, «Я». Мое Эго, не только признает другое Эго, но и любит его. В том смысле, что «не надо было отрекаться от себя, чтобы стать женщиной, ей достаточно было лишь дать себе полную волю (спуститься до самых глубоких своих глубин) — лишь позволить себе быть. Ни ломки, ни дробления, ни бесчестья». То есть, если себе можно позволить все, то как же не позволить это же другой? Тем более, что не надо хитрить, притворяться, прятаться, только позволить себе быть — быть Женщиной, быть той, кто ты есть. (См. СС 5/2 164)
А заблуждение? Заблуждение не менее глобальное, чем все остальные: «Я новая, но спавшая внутри меня и разбуженная этой другой мной, вот этой предо мной, вынесенной за пределы меня». (СС 5/2 164) Здесь как раз и происходит дробление, от которого бежит Марина: на худшее и лучшее, на душу и тело. И если я себя знаю, как облупленную, и если возьму все, все что во мне спит самое лучшее, даже то, о чем я и не догадываюсь, все отделить и воплотить в другом человеке, то… вот она предо мной… Как же можно такую не любить? Как ей не позволить все, а вслед за нею и себе. Но отделив лучшее из себя и воплотив это в той другой, что у тебя останется? Собственное ненавидящее сердце… и через некоторое время понимание, что соединить себя и себя лучшую снова в единое целое — нельзя. Вот он и разрыв… Пока еще будущий, непроявленный…
В этом же письме, чуть далее, Марина Цветаева определяет взаимоотношения между двумя любящими женщинами, как «ловушку Души». Девушке (по «Письму…» — Младшей) «хочется любить — но... она любила бы, если бы... (могла — НД) И вот она в объятиях подруги, прижавшись головой к груди, где обитает душа». (Кстати, тут же мелькает как тень еще одна характеристика ее любимой Сони — «горькое, возвышенное существо».) Поначалу Марине удается любить, даже слишком, прислушайтесь: «Слишком цельное целое. Слишком единое единство». И не сразу, только через 16 лет, находится причина, хоть какая-нибудь, чтобы оправдать свое неумение любить: «Это (ребенок) — единственная погрешность, единственная уязвимость, единственная брешь в том совершенном единстве, которое являют собой две любящие друг друга женщины». (Подчеркнуто НД) (См. СС 5/2 170)
Но вернемся в начало 1915 года, где мы оставили наших героинь.
Так как во всем уже наступил перебор, то соответственно, сразу же по приезду домой, начинаются новые заботы, опять необходимость делить себя между кем-то и кем-то… И здесь единственный раз во всем цикле Марина утверждает, что она до такой степени обнаглела и натворила таких ошибок, что единственное, чего она заслуживает — наказания… Очень строгого: «Рука, к которой шел бы хлыст» 8П. Восхищение подругой и требование наказания за все свои перегибы, за маленькую капризную девочку. Но подруга не может ее наказать. Не может, потому что любит. Соответственно, новый этап, снова охлаждение отношений, снова одинокие вечера Сони, и личные заботы Марины.
Вот здесь наступает время собирать камни. Когда они встречаются, то начинают вспоминать, восстанавливать, что же произошло с ними за эти три с половиной месяца, и как дальше жить… Именно в этот период написаны 9-е и 10-е стихотворения цикла «Подруга», именно в этот период Соня пишет стихотворение «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою». Соня ничего решить не может, она не властна над Мариной, как бы та не играла роль Младшей. Марина снова приходит к мысли, что надо совсем заканчивать, хотя страшно… Жалко… Невозможно… Это мучение продолжается довольно долго… До самого марта. Раздвоенность между долгом и любовью. Невозможность движения вперед в любви с Соней — нерешаемость проблемы, терзания и метания Сергея. Марина снова на распутье. И у нее уже готово решение — сбежать. Сделать проблему несуществующей, не имеющейся в наличии. Она уже готовится к этому, уговаривает себя, сначала легонько, чтобы не травмировать:
И если в 11 стихотворении она предполагает только одну небольшую измену Соне (написано 22 февраля 1915 г.), после которой возможен новый всплеск любви между ними, то в 12-м, написанном 13 марта:
Чьи-то взгляды слишком уж нежны
В нежном воздухе едва нагретом...
Я уже заболеваю летом,
Еле выздоровев от зимы.
12 П
Марину уже тянет в другие ждущие ее объятия, или нереализованная любовь Татьяны Лариной снова дает о себе знать… Чтобы можно было полностью на одну себя взять всю любовь… И так хочется забыть всю эту непонятную зимнюю любовь с Соней, которая ни в какие рамки не лезла.
Тем более, что кроме всех этих разорванных дней, стихи сами собой так и льются из-под пера Марины. Она пишет целыми циклами: Ахматовой, Блоку, о Москве… Однажды она сказала, что пишутся стихи хорошо, когда болит душа… Когда невозможно просто жить, и только стихи, которые и есть душа. У Сони то же самое… Стихи, стихи, стихи… У обеих надрыв, у обеих страх перед будущим расставанием… Они уже его чувствуют… Но как предотвратить? И много-много боли… Возможно кому-то надо будет уйти…
Но в марте — новый подарок судьбы: Сергей уезжает на фронт. Он тоже ничего другого сделать не может. У него один выход: оставить их вдвоем… Может, быстрее надоедят друг другу. У Марины, связанные с этим хлопоты, но не в этот раз она будет сильно беспокоиться, а только после расставания с Соней… Она будет звать на помощь всех, и все-таки его не пустит. Но сейчас… сейчас она отпускает его под снаряды с легким сердцем…
Так проходит весь апрель. 13-е и 14-е стихотворения цикла полны упреков Соне, что она завела ее в такие дебри своей любви… Для этого Марина обвиняет свою любимую во всех своих грехах. Для Марины уже 28 апреля 1915 года — «канун разлуки», поэтому и все обвинения оправданы, здесь и «руки Властные твои», «И глаза … Требующие отчета За случайный взгляд» (13П), и Сонина душа, вставшая поперек души Марины. Так мешает ей, эта лучшая душа (Сони), которая никак не может воссоединиться со своей (Марины) душой. А есть же еще треклятая страсть… — Чья? В стихотворении написано ее — Сони… Но мне не верится, чтобы это было правдой. Просто — тупик. Невозможность и ограниченность. Безвыходная ситуация.
В конце 13-го стихотворения появляется новый образ — маленького ребенка, который окончательно сформируется уже в 14 стихотворении цикла «Подруга» в «спартанского ребенка»… Это Марина когда-нибудь была спартанским ребенком или вообще маленькой?.. Да, выходит она была полным аскетом, подчиненным чужой воле… Это в то время когда жила в достатке, не зная ни в чем отказа, в полном распоряжении своей жизнью, когда из карманных денег на завтраки можно издать книгу или съездить в Париж… Да… В таком случае мне добавить нечего…
Итак, по-моему, эти два стихотворения написаны М. Цветаевой для выполнения нескольких целей: во-первых, для оправдания своего решения — разорвать отношения с Соней, во-вторых, чтобы появился повод ее бросить, когда она на них неправильно среагирует.
Но жизнь идет своим чередом. Все готовятся 20 мая уезжать в Коктебель. И тут происходит одно интересное событие, о котором нельзя не упомянуть.
Однажды, числа пятого-шестого мая, происходит такое событие: Марина решила порвать свои отношения с Соней. Она 3 мая написала еще два стихотворения: 15-е «Хочу у зеркала, где муть…» и «Мне нравится, что Вы больны не мной…», кроме того были 13-е и 14-е, которые она еще никому не показывала. И вот в небольшом семейном кругу, где были не только Марина с Соней, но и Ася со своим кавалером — будущим мужем — «очередным кандидатом в самоубийцы» — М.А. Минцем, Марина решает поставить все точки над i. Она читает в свое оправдание 13 и 14, воцаряется тишина… Звучит прощальное: «Благословляю Вас На все четыре стороны»… Тишина гробовая, у Сони в глазах потерянность… «Мне нравится, что Вы больны не мной…»
Это конец, это приговор, это разрыв… Соня чуть чувств не лишилась… Тут Марина заметила это и испугалась. Перебор. Не так. Не так надо было заканчивать…
«Это все про меня?»— чуть слышно произнесла Соня.
Марина лихорадочно думала, «да» или «нет»?
—Нет! не все… последнее посвящено Маврикию Александровичу…— сказала Марина первое, что взбрело на ум. Она снова испугалась брать ответственность на себя.
Дальше, были новые стихи 6-9 мая:
У Марины 17-е цикла, написанное 6 мая, в котором она призывает вспомнить, что для нее, Марины, всех голов дороже один волосок ее головы, а ото всех требует: «И идите себе... — Вы тоже, И Вы тоже, и Вы. Разлюбите меня, все разлюбите!». Достали ее все, она себя сама достала, невозможность решить и нежелание решать. Пресловутая проблема выбора. Да, Марина решила, что главное для нее, это ее интересы, а она сама не знает, чего она хочет…
9 мая 1915 года снова стихи:
Бессрочно кораблю не плыть
И соловью не петь.
Я столько раз хотела жить
И столько умереть!
Устав, как в детстве от лото,
Я встану от игры,
Счастливая не верить в то,
Что есть еще миры.
Да, надоела эта игра. Да и игра ли это? Когда все так сложно и серьезно. И она решает всю любовь Сони, если та ее не обманывает, всю ее заполучить себе. Теперь не играя, теперь ей хочется получить все от нее. Именно, чтобы весь мир Сони замкнуть на свой собственный. Получится ли? Надо пробовать.
А Соня? Она как? Что у нее в душе? Если в марте она просто устала от такой жизни, от ожиданий и тревог, от желаний и капризов: «С пустынь доносятся Колокола». Она бы хотела так тихо пройти по этой Земле. Ей многого не надо… Только чуть-чуть, чтобы можно было прислониться к кому-то, чтобы кто-то ее выслушал… То в мае — совсем другое настроение, только одно стихотворение точно датировано этим периодом — «Сонет» — 9 мая 1915 года.
Следила ты за играми мальчишек,
Улыбчивую куклу отклоня.
Из колыбели прямо на коня
Неистовства тебя стремил излишек.
Года прошли, властолюбивых вспышек
Своею тенью злой не затемня
В душе твоей,—как мало ей меня,
Беттина Арним и Марина Мнишек!
Гляжу на пепел и огонь кудрей,
На руки, королевских рук щедрей, —
И красок нету на моей палитре!
Ты, проходящая к своей судьбе!
Где всходит солнце, равное тебе?
Где Гёте твой и где твой Лже-Димитрий?
(Сонет) СП 270
Да, она до сих пор любит Марину, и поэтому прощает все, почти, как и Сергей. И все вспышки ярости и злые стихи, списывая на маленького забияку-мальчика, который живет в этой любимой девушке. Хотя она еще признает превосходство Марины над собой (было такое заблуждение). И в силе, и в красоте, и в желании треклятых страстей…
А в это время Сережа, ездит на санитарном поезде от линии фронта до Москвы, и очень беспокоится за дочь и за Марину. В своем письме Елизавете Эфрон 10 мая 1915 года он пишет:
«У меня сейчас появился мучительный страх за Алю. Я ужасно боюсь, что Марина не сумеет хорошо устроиться этим летом и сто это отразится на Але.
—Мне бы, конечно, очень хотелось, чтобы Аля провела это лето с тобой…
Одним словом ты сама хорошо поймешь, что нужно будет предпринять, чтоб Але было лучше. — Мне вообще страшно за Коктебель.
Лиленька, буду тебе больше чем благодарен если ты поможешь мне в этом. Только будь с Мариной поосторожней — она совсем больна сейчас.
Это письмо или уничтожь, или спрячь поглубже». СИП 197
Как он боится Марину! Но Елизавета ничего сделать не смогла. Да и могла ли она что-нибудь сделать? Когда Сергей самоустранился, а куда же ей? Больной и абсолютно бесправной. Как ей можно было взять Алю на лето, когда есть мама. И не важно, что она занята, главное, она же «любит» свою дочь…
А 27 мая Марина и Ася, Соня и Лиза (сестра Сони), Аля и Андрей с двумя няньками уезжают на юг к Волошиным. И снова, получив необходимую встряску, Марина может любить свою Соню, тем более, что она ее еще сломала. Месяц они живут в Коктебеле, потом на три недели уезжают в Малороссию, в Харьковскую губернию, на дачу Лазуренко, Святые горы… Там Марина получает все, что ей было необходимо. Она счастлива, она за это время написала несколько стихотворений, за которые даже А. Саакянц стыдно. После тех шедевров, которые были написаны в первую половину года — эти никуда не идут. Она могла бы написать так три года назад…
В письме, адресованном Вере Эфрон, от 30 июля 1915 г. Марина пишет:
«Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.
— Соня меня очень любит и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, к<отор>ые надо делить, сердце все совмещает.
Веселья — простого — у меня, кажется, не будет никогда и, вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины — нет. Не могу делать больно и не могу не делать». СИП 202
Да, она любит… Как же! Когда она его любила? Не могу не остановится на одном факте из истории их любви, но снова — взгляд с другой стороны. Письмо Сергея Эфрона Максимилиану Волошину декабрь 1923/22 января 1924 г., написанное в то время, когда семья Эфронов стоял на грани развода из-за любви Марины к Родзевичу. Вот что пишет Сергей, и почему я не верю ни одному слову про любовь Марины к мужу:
«Нужно было каким-либо образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр<очими>, и пр<очими> ядами. <…>
Последнее сделало явным и всю предыдущую вереницу встреч. О моем решении разъехаться я и сообщил Марине. Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому. (На это время переехала к знакомым). И наконец объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где-то нахожусь в одиночестве не даст ей ни минуты не только счастья, но простого покоя. (Увы, — я знал, что это так и будет). Быть твердым здесь — я мог бы, если бы М<арина> попадала к человеку к<отор>ому я верил. Я же знал, что другой (маленький Казанова) через неделю М<арину> бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти.
М<арина> рвется к смерти. <…> Я знаю — она уверена, что лишилась своего счастья. Конечно, до очередной встречи. <…> По отношению ко мне слепость абсолютная. Невозможность подойти, очень часто раздражение, почти злоба. Я одновременно и спасательный круг и жернов на шее.
Жизнь моя сплошная пытка. <…> Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное «одиночество вдвоем». Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. <…> Я слишком стар, чтобы быть жестоким и слишком молод, чтобы присутствуя отсутствовать. Но сегодня — сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что от всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство. <…>
Я тебе не пишу о Московской жизни М<арины>. Не хочу об этом писать. Скажу только, что в день моего отъезда (ты знаешь на что я ехал) после моего кратковременного пребывания в Москве, когда я на все смотрел «последними глазами», М<арина> делила время между мной и другим, к<отор>ого сейчас называет со смехом дураком и негодяем. <…>
Долго это сожительство длиться не может. Или я погибну. М<арина> углубленная Ася. В личной жизни сплошное разрушительное начало. <…> Все вокруг меня отравлено. Нет ни одного сильного желания — сплошная боль». (подчеркивание — НД) СИП 306-309
Ничего добавлять уже не стоит, но вернемся в далекий август 1915 года. Марина Сергея просто на расстоянии жалеет и издевается, как всегда. А тут в Святых горах, она делает больно Соне, доламывает, пытаясь взять у нее всю ее любовь, весь ее мир… И она даже счастлива, потому что душа не терзается, стихи не пишутся. Зато, у Сони стихотворение за стихотворением. Она всегда много пишет, особенно, когда душа болит.
В этом они почти одинаковы, что Марина, что Соня.
«Душе, чтобы писать стихи, — писала Цветаева, — нужны впечатления. Для мысли впечатлений не надо, думать можно и в одиночной камере — и, может быть, лучше, чем где-либо. Чтобы ничто не мешало (не задевало). Душе же необходимо, чтобы ей мешали (задевали), потому что она в состоянии покоя не существует... (Что сказать о соли, которая не соленая... что сказать о боли, которая не болит?..) Покой для души (боли) есть анестезия: умерщвление самой сущности». (См. АС 564)
В письме Ю.Л. Вейсберг 9 февраля 1917 года Парнок пишет такую фразу: «Милая Юля, настроение у всех убийственное. Жить почти невозможно. Поэтому стихов у меня довольно много». (СП 34)
Читая и сравнивая стихи обеих, у меня вдруг возник вопрос. А кто у кого брал мысли? Они обсуждали тему, а потом писали кто быстрее? Или как? Но как объяснить такие вот, примеры: Соня 15.06.15 г. «Я не знаю моих предков, — кто они?» (СП 271) вспоминает свои корни, а через неделю Марина 23.06.15 «Какой-нибудь предок мой был — скрипач»; или еще: Соня 1 августа: «Журавли потянули к югу» (СП 280), а пятого Марина: «Спят трещотки и псы соседовы», оба стихотворения посвящены Испании, Кармен…
Соня уже сама желает бежать. Эта «роковая госпожа», Старшая — Марина уже довела ее до полного истощения сил и нервов. Уже иногда просыпается сожаление, что все не было закончено еще тогда… так давно — в начале мая… И пусть новая «роковая госпожа» будет кто угодно, но не такой дикой и страшной…
В стихотворении «Смотрят снова глазами незрячими» Соня обращается к своей любимой мучительнице, возвращаясь в мыслях к первой их размолвке.
Ах, от смерти моей уведи меня,
Ты, чьи руки загорелы и свежи,
Ты, что мимо прошла, раззадоря!
(«Смотрят снова глазами незрячими…») СП 257
Уже прошла мимо и навсегда, зацепила сердце мертвой хваткой, выжала все, довела чуть не до смерти. Как яростная собственница Марина взяла все, все, что смогла, но как она сама скажет через год: «О проклятие! — у тебя остаешься — ты» («Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес»). Есть нечто, что Марина может получить только после смерти любимой. Как она напишет в дневниковых записях 1919 года: ««Живой» никогда не даст себя так любить, как «мертвый». Живой сам хочет быть (жить, любить)». Именно это чувствует Соня, именно от этой смерти просит она Марину увести ее…
Целых три недели они выдерживают такое «счастье» совместного отдыха в Святых Горах, а 20 августа 1915 года они возвращаются в Москву.
Думаю, что осень 15-го года была очень тяжелой для Сони. Это была, как она однажды давным-давно написала, «осень дважды» (СП 254). Осень по календарю и осень в душе. Порою ею овладевало безразлично-спокойное состояние, она покорно констатировала, что роман с Мариной подходит к своему завершающему этапу:
Должно быть, голос мой бездушен
И речь умильная пуста.
Сонет дописан, вальс дослушан
И доцелованы уста.
…………
Устам приятно быть ничьими,
Мне мил пустынный мой порог...
Зачем приходишь ты, чье имя
Несет мне ветры всех дорог?
(«Должно быть, голос мой бездушен…») СП 276-277
Мне кажется, что целыми днями она просиживала одна дома или где-нибудь в парке с томиком Стендаля или Каролины Павловой, читая - не читая, обрывая лепестки цветов или наблюдая за плывущими по небу облаками. Свои стихи она посвящала той же Каролине Павловой, Екатерине Гельцер…. Итог подведен: «Не колосом полны—полынью горькой—риги» (СП 289)
У Марины своя, как всегда бурная жизнь… В сентябре-октябре почти каждый день по стихотворению. В Москве она снова живет с мужем. У Сони она бывает редко, наскоком, принося в ее дом «ветры всех дорог».
Наверное, их миры почти не соприкасались. Думаю, что Марина, вообще, отделила себя ото всех и вся — лишь изредка слышится в ее произведениях отголосок внешних событий. И это чаще всего очень мрачный отголосок…
Да она приходила, все такая же гордая, красивая, ухоженная, с наманикюренными пальчиками и с серебряным браслетом, осыпанным бирюзой. Быстрая, снедаемая жаждой жизни и любопытством смерти: «Ненасытим мой голод На грусть, на страсть, на смерть». («Цветок к груди приколот…» от 22.10.15)
Наконец, усаживалась рядом с Соней и переводила дух.
Ей было только 23 года, но она чувствовала себя такой умудренной и так много повидавшей и испытавшей на своем веку. Уйти, уснуть, раствориться…О смерти она говорила постоянно и с пафосом. Но ей хотелось не просто уйти, а уйти красиво: должна быть последняя рифма как последняя точка и последняя ночь, всем ночам ночь — бесценный дар.
О чем еще были их беседы? Где любовались закатом — Марина в синей шали с багряными букетами? Вместе ли были в Яре? Спросить не у кого…
Вот «Искусство любви» Овидия, думаю они обсуждали вместе: «Ах, далеко до неба! Губы — близки во мгле...» («В гибельном фолианте…» от 29.09.15) Страсть еще жива…
Марина закрывала глаза и смеялась.
Но сама уже заглядывалась на других на тех, кого «полюбить <…> не довелось, А может быть — и не доведется!». («Мне полюбить Вас не довелось», сентябрь 1915)
Уже той осенью Соня пишет, они не смогут идти дальше, им стало тесно на одном пути, но раскаяния у Марины нет. И если она решила порвать с ней (Соней) отношения, то сделает это обязательно. Потому что из-за невозможности реализовать любовь, из взаимного чувства выросла взаимная вражда.
Снова на профиль гляжу я твой крутолобый
И печально дивлюсь странно-близким чертам твоим.
Свершилося то, чего не быть не могло бы:
На пути на одном нам не было места двоим.
О, этих пальцев тупых и коротких сила,
И под бровью прямой этот дико-недвижный глаз!
Раскаяния,—скажи,—слеза оросила,
Оросила ль его, затуманила ли хоть раз?
Не оттого ли вражда была в нас взаимной
И страстнее любви и правдивей любви стократ,
Что мы двойника друг в друге нашли? Скажи мне,
Не себя ли казня, казнила тебя я, мой брат?
(«Снова на профиль гляжу я твой крутолобый…») СП 281
Марина же пытается оправдать себя, что она де не виновата, что все вокруг, как в «Заповедей не блюла, не ходила к причастью»:
Други! — Сообщники! — Вы, чьи наущения — жгучи!
— Вы, сопреступники! — Вы, нежные учителя!
Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи…
Виноваты в том, что она грешит со страстью, поддавшись уговорам и наущениям. Это написано 26 сентября, а 29 сентября следующее:
Сердце — любовных зелий
Зелье — вернее всех.
Женщина с колыбели
Чей-нибудь смертный грех.
Ах, далеко до неба!
Губы — близки во мгле...
— Бог, не суди! — Ты не был
Женщиной на земле!
(«В гибельном фолианте…»)
Марина готова кого угодно обвинить в содеянном, даже Бог у нее виноват. Слабой женщине может же быть, хоть что-нибудь позволено, хоть какое послабление… И что может Господь судить, если он даже не понимает, что значит быть женщиной на этой грешной Земле. Поэтому и насылает на нее бедную такие муки, такие испытания…
В октябре 1915 года и у Марины и Сони наметилась вроде бы тенденция к перемирию, к налаживанию отношений. У Марины 3 октября датировано стихотворение «Я знаю правду! Все прочие правды — прочь!», в котором звучит как призыв «Не надо людям с людьми на земле бороться». Все суета сует, и нынешние разногласия, страсти, войны, все бессмысленно под вечным небом, под вечной гармонией, да «И под землею скоро уснем мы все, Кто на земле не давали уснуть друг другу».
А у Сони 26-м октября 1915 года датировано стихотворение «Как встарь, смешение наречий» с эпиграфом из Евангелия от Матфея: «И дам тебе ключи от Царства Небесного: и что свяжешь на Земле, то будет связано на небесах...» (СП 265)
Как встарь, смешение наречий,—
Библейский возвратился век,
И поднял взгляд нечеловечий
На человека человек.
Гонимы роковою ложью,
Друг в друге разъяряют злость,
И, поминая имя Божье,
В Христову плоть вонзают гвоздь.
Люди на Земле до такой степени разучились слушать и слышать друг друга, что даже смотреть по-человечески не могут друг на друга. И Соня уже не верит, она бы и хотела верить Марине, но уже не может, сил нет. Да, неплохо было бы здесь все решить, чтобы и на небесах поняли и приняли их любовь. Но как там могут это сделать, когда они сами уже боятся происходящего с ними.
Марина уже может все: когда хочет может помириться с человеком, когда хочет может и поссориться. Теперь ей никто не указ. И она может спорить с самим Творцом. Тем периодом датировано такое стихотворение:
Два солнца стынут — о Господи, пощади!
Одно—на небе, другое — в моей груди.
Как эти солнца — прощу ли себе сама? —
Как эти солнца сводили меня с ума!
И оба стынут — не больно от их лучей!
И то остынет первым, что горячей.
Некоторые литературоведы считают, что здесь речь идет о двух видах любви небесной и земной, к Сергею или Соне, но мне кажется, что тут Марина определяется, что весь мир гибнет, а не только она одна. Также, как и предыдущем «Я знаю правду!», этим же трагизмом окончания эпохи или конца света, пропитаны оба стихотворения. Но если в первом Марина пытается утихомирить всех с миром и собой, то тут она остается одна со всей Вселенной или Богом. И себя, свое сердце, сердце поэта и женщины, она ставит выше Солнца, того, что дает всей Земле жизнь. То солнце стынет, от его лучей даже не больно, просто тяжело, поэтому и приходится поэту сжигать яростным огнем свое сердце, заставить хоть чуть-чуть измениться окружающей действительности. И в этом подвиг поэта — принести себя в жертву черни, сгореть для них. Гордыня и мания величия. Но что поделаешь, человек-то Марина была живой. Только кто ничего не делает не ошибается.
А своим двоим любимым: Сереже и Соне, посвящено другое стихотворение, написанное 20 декабря 1915 года
Лежат они, написанные наспех,
Тяжелые от горечи и нег.
Между любовью и любовью распят
Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век
И слышу я, что где-то в мире — грозы,
Что амазонок копья блещут вновь.
— А я пера не удержу! — Две розы
Сердечную мне высосали кровь.
Интересно в данном случае только то, что именно тогда, когда любовь закончилась (к Сергею — летом 1914-го, к Соне — летом 1915-го) только тогда она пишет про это разорванное и распятое ее время. И две розы, уже не розы, а занозы: мешающие, саднящие, ноющие, от которых трудно избавиться, порой даже невозможно. Поэтому и приходится терпеть… Но так душа неспокойна, такое вдохновение… И поэтому летят стихи, написанные наспех.
Но одной только боли — мало. Нужно еще что-то. Что даст новый толчок, новый прилив сил. Новая страсть, новый, еще не покоренный ею человек… Поэтому в стихах той осени пробивается между строчек и тоска, и обреченность… Снова манит монастырь… Снова Судьба хватает за волосы…
После тяжелой осени наступила еще более тяжелая зима. Марина пыталась успеть везде, читала свои стихи, искала новых поклонников, новую подпитку… К Соне стала ходить реже. Я думаю, что к этому периоду их отношений можно отнести стихотворение Сони «Узорами заволокло…» в котором полное одиночество, последние дни перед разлукой. И лед на окне стекает слезами, и тоска страшная от одиночества, и «Никто не едет, не идет, И телефон молчит жестоко». (СП 287) И следом другое стихотворение, такое же полное горечи и безысходности:
В этот вечер нам было лет по сто.
Темно и не видно, что плачу.
Нас везли по Кузнецкому мосту,
И чмокал извозчик на клячу.
Было все так убийственно просто:
Истерика автомобилей;
Вдоль домов непомерного роста
На вывесках глупость фамилий;
В вашем сердце пустынность погоста;
Рука на моей, но чужая,
И извозчик, кричащий на остов,
Уныло кнутом угрожая.
(«В этот вечер нам было лет по сто…») СП 288
Есть еще одно свидетельство об их жизни этой зимой: они уехали в Петроград, и Марина убежала на встречу с М.А. Кузминым. Приведу выдержки из одного письма 1921 года М.А. Кузмину:
«Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т.е. это была женщина. — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала. Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима. (Темная комната — синяя лампа — мои слезы...) А у меня голова не болела — никогда не болит! — и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых п. ч. там будет К<узмин> и будет петь.
—Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь все равно — не человек. — Но мне Вас жалко. — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко. — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да — он будет петь, а когда я вернусь. Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду! — Марина! —
Голос Леонида: — М<арина> И<вановна>, Вы готовы?
Я, без колебания: — Сию секунду!» (СС 6/1 208)
И далее:
«— Но у меня дома подруга. — Но М<ихаил> А<лексеевич> еще будет петь. Я, жалобно: — Но у меня дома подруга. (?) Легкий смех, и кто-то, не выдержав: — Вы говорите так, точно — у меня дома ребенок. Подруга подождет. — Я, про себя: — Черта с два! Подошел сам Кузмин: — Останьтесь же, мы Вас почти не видели. — Я, тихо, в упор: — М<ихаил> А<лексеевич>, Вы меня совсем не знаете, но поверьте на слово — мне все верят — никогда в жизни мне так не хотелось остаться, как сейчас, и никогда в жизни мне так не было необходимо уйти — как сейчас. М<ихаил> А<лексеевич> дружески: — Ваша подруга больна? Я, коротко: Да, М<ихаил> А<лексеевич>. — Но раз Вы уже все равно уехали... Я знаю, что никогда себе не прощу, если останусь — и никогда себе не прощу, если уеду... —Кто-то: — Раз все равно не простите — так в чем же дело?
—Мне бесконечно жаль, господа, но...» (подчеркивание мое, — НД) (СС 6/1 209)
Я думаю, не нуждается в комментариях весь этот отрывок, сценка из жизни. Особенно подчеркнутые фразы они дают преставление о том, что происходило на самом деле. По большому счету они уже расстались, еще тогда в августе, как только уехали из Малороссии, а последние несколько месяцев с сентября по начало февраля терзали одна другую. Марина все хотела бросить… Но не было достойной замены, а как только она нашлась — Мандельштам, с ее платоническим им увлечением, с их гулянием по Москве — Марина дарила свою Москву своему новому другу… Что было по возвращении к Соне? Опять же только со слов Марины, и то написанных через пять лет в том же письме Кузмину, знаем: «В феврале 1916, т. е. месяц с чем-то спустя, мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т. е. из-за М<андельшта>ма, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву. Когда я, пропустив два мандельштамовых дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная.
—Мы с ней дружили полтора года. Ее я совсем не помню т. е. не вспоминаю. Знаю только, что никогда ей не прощу, что тогда не осталась». (СС 6/1 210)
Утверждение, что она ежедневно была у Сони, звучит как-то неправдоподобно. И Семен Карлинский в своей книге «Марина Цветаева личность, историческое окружение и поэзия» пишет, что «весну и лето того года Цветаева и Парнок жили вместе как пара». Это ближе к истине. И не того, что она не осталась на том вечере, не простит она своей любимой Соне, а того, что не она бросила. Ее бросили, предпочли какой-то другой. Жесточайший удар по самолюбию и гордыне. Ее великую, умную, красивую… кому-то предпочли.
А Соне ничего другого не оставалось, как когда-то в далеком январе 1909 года она бросила сама мужа и Петербург, так и в феврале 1916 она нашла в себе силы одним махом, хирургическим вмешательством, разорвать эту непрестанную боль, бывшую когда-то такой любовью.
Хороший урок получила на свой цикл Сатурна С. Парнок. Как награда за прожитые годы ей была дана настоящая Любовь. Но все же Соня не выдержала испытания этой Любовью. Не смогла любить. Но ей многое дала эта встреча, эти отношения. В конце концов мы, будущие поколения, получили прекрасного, еще далеко не оцененного поэта — Софию Парнок.
В «Письме к Амазонке» тоже можно найти все, касающееся разрыва их отношений, который прекрасно прослеживается по всему тексту письма. Остановлюсь только на некоторых моментах, касающихся только Марины: «Потом будет конец. Начало любовника? Странствие по любовникам? Постоянство мужа?» (СС 5/2 166) или «И вот она уже с полными хлопот руками и сердцем, исполненным ненависти к той, которую она — неблагодарная, как все отлюбившие, и пристрастная, как все любящие, — отныне будет называть ошибкой молодости. Ее больше не проведут». (СС 5/2 167) Но все-таки: «Она ничего не забыла. Она все слишком помнит». (СС 5/2 170) Тут даже пояснять ничего не надо.
Ни у Сони, ни у Марины я не нашел другого упоминания о первой встрече после расставания. «Какое упоение мщения! И эта ненависть в глазах! Ненависть наконец-то освобожденной рабыни. Упоение тем, что наступила ногой на сердце». (СС 5/2 170) Возможно данный эпизод — литературный вымысел, но уж очень живо прочувствованный.
Дальнейшие их отношения после разрыва нигде больше не описаны. Я согласен с мнением С. Поляковой, что нижеприведенное стихотворение С. Парнок посвящено Цветаевой. Оно включено в сборник «Лоза» 1922 года. Когда написано — неизвестно. Но события в нем описанные происходили в феврале-апреле 1916 года. В нем звучит и благородство, и прощение, как все той же капризной девочке, которая сама не знает, что творит:
Краснеть за посвященный стих
И требовать возврата писем, —
Священен дар и независим
От рук кощунственных твоих!
Что возвращать мне? На, лови
Тетрадь исписанной бумаги,
Но не вернуть огня, и влаги,
И ветра ропотов любви!
Не ими ль ночь моя черна,
Пустынен взгляд и нежен голос,
Но знаю ли, который колос
Из твоего взошел зерна?
(«Краснеть за посвященный стих…») СП 305
А Марина 26 апреля 1916 пишет стихотворение-покаяние:
В оны дни ты мне была, как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи оны.
Благодатная, вспомяни,
Незакатные оны дни,
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.
Не смущать тебя пришла, прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованные в оны ночи.
Будет день — умру — и день — умрешь,
Будет день — пойму — и день — поймешь.
И вернется нам в день прощеный
Невозвратное время оно.
(«В оны дни ты мне была, как мать…»)
Да, теперь она снова натворила, снова хочет просить прощения, и воспоминания все терзают, но обида жива, она гвоздем засела в сердце. И исправить ничего уже нельзя. Возможно, она даже хотела помириться с Соней, но та осталась как всегда неумолима. И эти строчки Марины из «Письма к Амазонке»: «(Для чего она приходила? Чтобы сделать себе больно. Иногда это все, что нам остается.)» (СС 5/2 171) написаны про эту встречу. «Когда другая уйдет, ей, может, захочется биться головой о стенку». (СС 5/2 171) Боль и страдание от невосполнимой потери, тем более, как ей казалось, по собственной глупости… Это еще больше задело Марину. Поэтому и появилась через пять лет та версия расставания, которая приведена в письме Кузмину. И приговор таким отношениям, как «жуть».
Через много-много лет, осенью 1929 года, Соня в своем стихотворении, посвященном Марине Баранович, дает прекрасный портрет Марины, многогранный и художественный, гораздо более близкий к истине, чем лирическая героиня Цветаевой из цикла «Подруга»
Я помню мрак таких же светлых глаз.
Как при тебе, все голоса стихали,
Когда она, безумствуя стихами,
Своим беспамятством воспламеняла нас.
Как странно мне ее напоминаешь ты!
Такая ж розоватость, золотистость
И перламутровость лица, и шелковистость,
Такое же биенье теплоты...
И тот же холод хитрости змеиной
И скользкости... Но я простила ей!
И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина,
Виденье соименницы твоей!
(«Ты, молодая, длинноногая! С таким…») СП 397
Соня простила, но не Марина. Ей, как в больном зубе ковыряться, доставляло удовольствие мучить себя памятью о предательстве подруги. Сначала она свой цикл озаглавила «Кара», переименовала его в «Ошибку», и потом, все-таки переименовала его в «Подругу»…
Я даже могу предположить, что несмотря ни на что она все же простила Соню, в глубине души, но двойственность ее натуры и желание быть не как все, требовало от нее громогласного заявления на весь мир, что она ее не помнит, что она давно вычеркнула ее из памяти. И даже в декабре 1940 года она пишет, что видела во сне Соню, «с глупой подругой и очень наивными стихами». Это все обида…
Но, самое главное, что необходимо сказать, что подчеркивают все исследователи творчества Цветаевой, что Марина стала поэтом, только с 1916 года, после разрыва с Соней. И я совсем не согласен с А. Саакянц, что отношения М. Цветаевой и С. Парнок были в жизни Марины какой-то неопределенной ошибкой молодости. Нет, это была Любовь. Которая сотворила и дала нам: России и миру, двух поэтов. У С. Парнок в том же 1916 году вышла первая книга стихов. И если сказать по-честному, то неимение архивов или других источников, касающихся творчества Сони, или ее более безответственное отношение к плодам своего творчества, никак не умаляет ее таланта. А увлечение новым или хорошо забытым старым, типа эолийской строфы или акростиха, так это дань времени, в котором они жили и творили. Но Соня жила в большей независимости от признания или непризнания ее как поэта, поэтому с человеческой точки зрения мне ближе Софья Парнок, чем Цветаева.
А придуманная «лирическая героиня — Цветаева» — это же не настоящая М. Цветаева-Эфрон. Да, она гениальна — иногда, иногда — бездарна (см. перевод романа Анны Ноаль «Новое упование»), чаще — обычная взбалмошная баба с непомерной манией величия. А ее попытка доказать ненавидимой ей черни свою гениальность выглядит просто глупостью. Нельзя писать стихи для народа, который ненавидишь и не понимаешь. Да, Марина не признавала С. Есенина, возмущалась присуждением Нобелевской премии И. Бунину, зато восхищалась Т. Чурилиным или Е. Ланном, из каждого встречного делала себе идола — гениального поэта, а потом, сразу же после того, как ее намечтанный герой приходил в несоответствие с реальным, она его уничтожала, вычеркивала из памяти, просто оскорбляла… И про Ирину писать не могу и не хочу… Всю жизнь шла по трупам. И только о мертвых она могла нормально писать. И о тех, кого еще не встретила. Потому, что она знала одну правду — сегодняшнюю. Все прочие правды, даже ее вчерашние и завтрашние — прочь… Да — она живой человек. Но до Пушкина ей все равно далеко.
Да, к слову, у самой Марины, на тот же цикл Сатурна приходится два события: отъезд навсегда из России, которая ее не поняла и не приняла (возвращение назад в Советский Союз летом 1939-го, был не только бессмысленным, но и неразумным — она же понимала куда едет); и любовь (страсть) к Родзевичу в 1923 году, которая поставила под угрозу брак с С. Эфроном (о чем я писал выше — НД). Для Марины Цветаевой возвращение Сатурна на место вызвало слишком разрушительные последствия.
Какую тайну откроют нам закрытые архивы? Не знаю. Возможно, появится гораздо больше несоответствий творимому Цветаевой всю жизнь образу Великого Поэта, ей же настоящей — живой и жившей. Жила, как могла, чаще всего, как Анна Каренина, которую ненавидела, но жизнь которой прожила. Ее жизнь — противопоставление обществу и общественному мнению. Довольно неудачное. Всем близким ничего кроме терзаний и мучений она не несла. И это она называла любовью, самопожертвованием… От этого можно было и под паровоз, и в петлю, и в руки НКВД…
«Письмо к Амазонке» 1932-34 годов, три варианта черновика, так и неотправлено, вероятнее всего. Это приговор. Приговор не той любви, как она доказывает, неестественной, против которой восстает природа, это приговор ей, Марине, не сумевшей любить, и умершей тогда, в далеком 1916-м… Больше же ничего подобного в ее жизни не было. Не было Жизни… Такого роста, такого подъема, такого полета и счастья…
Об этом «Письмо к Амазонке»…
«Не обязательно умирать, чтобы умереть.
Остров. Вершина. Сиротство.
Плакучая ива! Неутешная ива! Ива — душа и облик женщины! Неутешная шея ивы. Седые волосы, ниспадающие на лицо, чтобы больше ничего не видеть. Седые волосы, сметающие лицо с лица земли.
Воды, ветры, горы, деревья даны нам, чтоб понять человеческую душу, сокрытую глубоко-глубоко. Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо». (СС 5/2 174-175)
г. Воронеж
Использованная литература
Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 тт. / Сост., подгот.текста и коммент. А. Саакянц, Л. Мнухина. — М.: ТЕРРА; «Книжная лавка — РТР», 1997. (В тексте сноски на это издание даны: СС (том/часть) (цитируемые страницы))
Цветаева М. Неизданное. Семья История в письмах / Сост., подгот.текста, коммент. Е. Б. Коркиной. — М.: Эллис Лак, 1999. (В тексте сноски на это издание даны: СИП и номер цитируемой страницы)
Цветаева М.И. Мне нравится, что вы больны не мной. — М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999. (В тексте сноски — МЦ и номер цитируемой страницы)
«Sub rosa»: Аделаида Герцык, София Парнок, Поликсена Соловьева, Черубина де Габриак / Вступ.статья Е. А. Калло. Сост., коммент. Т. Н. Жуковской, Е. А. Калло.— М.: «Эллис Лак», 1999. (В тексте сноски — СП и номер цитируемой страницы)
Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и Творчество. М.: Эллис Лак. 1999. (В тексте сноски — АС и номер цитируемой страницы)
Кроме того, на цитируемые стихотворения М.Цветаевой нет сносок на источник (все есть в СС 1/1), а стихотворения из цикла «Подруга» помечены так: номер стихотворения и прописная П, например 10 П — 10-е стихотворение из цикла «Подруга» (с)