[.verba]

Летом 2009-го я была в Александрове целые сутки.
Пара фрагментов-воспоминаний.
Оригинально названный музейной бабушкой "музей-метафора" М.И. Цветаевой. ))
*

*

*

*

@темы: Я

---

[Tate]

Открываю том Цветаевой - и новая закладка. Закладки.
Вся моя страсть к оказионализмам, авторскому словообразованию - от Марины. "Полюбленный", "труднобольную" , "самоперевязанных"...

И к этому - тоже от нее:

Спят, не разнимая рук -
С братом - брат, с другом - друг.
вместе, на одной постели...

Вместе пили, вместе пели...
(с)

И еще:
"Максимилиан Волошин знал людей, то есть знал всю их беспощадность, ту - людскую, - и, особенно, мужскую - ничем не оправданную требовательность, ту жесточайшую несправедливость, не ищущую в красавице души, но с умницы непременно требующую красоты, - умные и глупые, старые и молодые, красивые и уроды, но ничего не требующие от женщины, кроме красоты.
Красоты же - непреложно.
Любят красивых, некрасивых - не любят. Таков закон в самой последней самоедской юрте...."

(с) М. Цветаева "Живое о живом" (Волошин)

@темы: Творчество, Я

---

Ночной неоконченный очерк о Марине Ивановне

[Тиу]

Я повторяла Цветаеву сколько могла — пока не поняла, что повторять за кем-то (не то чтобы плохо, но) не-модно. Эта мода быть собой — она сейчас распространена среди некоторых моих друзей — эта мода является чем-то вроде показателя хорошего вкуса. Так вот, год назад, начитавшись хороших — и по-хорошему её стихов — я писала свои, хорошие, но тоже принадлежавшие — ей. Теперь они другие. Принадлежат то Цветаевой, то Арбениной, то Маяковскому, то Бродскому, то любому абстрактному интеренет-псевдониму.
Мне не хочется принимать этот факт подражания, но сейчас я — злая, эдак по-творчески злая — говорю интонациями О. Памука, "Черную книгу" которого я отложила буквально десять минут назад. И даже это предложение, как и предыдущее, — целиком памуковское.

Возвращаюсь к Марине Цветаевой.
Некоторое время назад — может быть, несколько лет — я называла ее по-свойски: Марина. Это было наивно-доверительное, нахально-детское, почти как к старшей подруге: Марина. Но Марина росла со мной и однажды доросла до Ивановны — в тот день, когда был дочитан двухтомник, состоящий из преимущественно ее зрелых стихов. Мало дочитан — осмыслен наконец.
Понимать Цветаеву, не зная ее самой, не курив с ней на кухне, не беседовав о пустяках, не видев человека — нельзя. И поэтому в каждый ее портрет — особенно фото — вглядываюсь особенно. Представляю эту, описанную современниками, манеру общаться: непреклонность и прямость до резкости. Она (манера) видна: в позе, в небрежности — но не элегантно-блядской небрежности нынешних красоток, а ненавязчивой, полумужской — небрежности поворота головы, небрежности пальцев, сжимающих папиросу. Видна вся Цветаева в складке рта, особенно видна в плечах: знакомые ее говорили о прямоте ее спины, а я бы сказала — о твердости, а это разные вещи. В плечах ее, в шее, в груди угадывается то ли мощь, то ли трагедия, а вернее — все вместе.
Рисованные портреты ее (знаю, что портреты пишут, а не рисуют, но!), конечно, иные. Рисованные мужчинами — женские. Ибо рисовали мужчины — женщину, а надо было — поэта целиком.

Началось все давно.
Цветаева, моя Цветаева, началась в 14 лет. Когда уже были и свои стихи, и множество чужих прочиталось. Цветаева наверняка была и раньше, в зачитанном до выпадения засаленных страниц карманном сборнике поэзии Серебряного века, но каюсь: не запомнились стихи ничем. Наверное, оттого, что были не поняты. (О чем читают девочки в 14? — О любви! Цветаева — да, любовь, но именно в той маленькой серой книжке была Цветаева-взрослая, и стихи были — взрослые, и любовь была - взрослее некуда. Можно спорить: любовь, мол, для всех одна. А дети не знают, что о любви можно писать иначе, чем словом "люблю". Я — стихи пропустила мимо. Слова «люблю» — не нашла.)
Потом была школа — девятый класс, кажется, а вероятнее восьмой; зима. Учили наизусть, но не по программе. Е.А.Г. устраивала литературный вечер, и с ней (и для нее, и ради нее) учили — стихи, отрывки из писем и дневников.
Сейчас еще помню:
Мой Сереженька!
...Если от счастья не умирают, то во всяком случае — каменеют... Прочитала ваше письмо. Закаменела.
Пишу, как слышала: пунктуация Цветаевой явно другая. Но вот прямо сейчас, без одной минуты полночь, полулежа в кровати (локтем — в деревянное ребро изножья), посмотреть нигде не могу.
Итак, школьный вечер. Выступали три класса. Репетировали долго. Спасибо этим репетициям — именно там я, наконец, поняла, как и для чего (для кого) читают стихи вслух. (Читаю я отвратно и сейчас, но что было до Цветаевой — вообще тихий ужас). Она (не репетиция, Цветаева) нас мучила, иначе не скажешь. Не помню, откуда взялось, но была такая установка: Цветаеву по-другому нельзя! (Не умеешь — научим!)
Учились. Мучились.
Читать ее было — мучительное счастье. Слушать — тем более.
Читала «Я с вызовом ношу его кольцо!» — эфроновщину эту (я Цветаеву люблю теперь отдельно от мужа, но это потом). Стихотворение мне (и тогда, и сейчас) кажется безликим. Вообще никаким и ни о чем. Ибо тут она не о себе, а о нем. А как это, простите, о нем, когда она вся — о нас?! Но это тоже позже.
Стихи, — все! — услышанные, выученные тогда с остальными просто потому, что на язык ложились, помню и сейчас, хотя вообще стихи запоминаю плохо.
Постоянно казалось, что их, тех, кто их читает, стихи лучшего моего, про кольцо и красоты чужого лица, которое Марина (не Ивановна еще!) любит сильнее нас.
(Тех, других стихов, впрочем, я точно так же не могла бы прочитать правильно, как не осознала, не вжилась и в свое).
Каждая репетиция была нервной. Девочка на два года старше меня, кудрявая, читала «Кто создан из камня, кто создан из глины...». Это было самое нервное. Виделась и пена, и глина, и море, которого ни тогда, ни сейчас — не видела. Зеленое — цвета зеленки, уроненной в полную ванну воды — море билось и разбивалось о ноги. Ноги были темный, загорелые, а значит, не мои. Пена была пузырчатой, диснеевской. Еще виделось рыжее — что-то — как волосы. И сливалось с другим стихотворением, название которого («Молитва») я узнала много позже. В этом были цыгане, ночи, кони и костры, а заканчивалось оно очень готично: «...и дай мне смерть в семнадцать лет!». Этот, будто заранее оговоренный, возраст, во-первых, приближал Поэта к нам, во-вторых, вся финальная декадентность приближала меня к Поэту. (Ага, субкультуры, обряды, амулеты, стихи о смысле смерти и высших силах — у всех это было).
Было еще «Бабушке»: «Продолговатый и твердый овал/Черного платья раструбы./Юная бабушка, кто целовал/Ваши надменные губы?..» (Помню лучшего всего!)
Сейчас к стихотворению — нежность и всепонимание, тогда было недоумение: зачем оно тут?
Где тут? А вот это самое главное. «Тут» — там — был праздник любви. Долгое, полвечера, повествование о Цветаевой и Эфроне. О камне, обручившем их. («Если он найдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж!»). В общем — о любви.
И вот это уже было понятно.
Не были понятны стихи, не была прочитана биография, но любовь Сереженьки и Марины Ивановны я запомнила сразу. Не важно было, что случится потом: ни революция, ни голод, ни эмиграция, ни аресты, ни письма, ни 41-й год, ни петля в пустой комнате — ничего! Была Марина (почти-я, ибо что ей тогдашней — восемнадцать, я не знала, и это позволяло мне верить, что там — я), и был он, младше Марины (но старше меня), словом, суженый, загаданный и найденный сердоликом.

Потом Цветаева забылась.
Книг ее у меня до сих пор нет, и тогда не было, стихов ее мне больше не читали, и остались только «продолговатый овал» и кольцо вечности (непременно — и всевластья тоже!), которое — с вызовом.
Вернулась я к ней нескоро. Когда — опять же, не помню. Знаю только, что в одиннадцатом классе, когда во мне были уже и мастер и Маргарита, и Айседора Дункан, и Аксинья, и толстовская (нет, не угадали, не Наташа!) княжна Марья, и Пьер (его я любила так сильно, что даже сама венчала с Наташей), и еще много всяких людей-мыслей — в одиннадцатом классе Цветаеву я уже знала. Знала, видимо, прочитав «Мать и музыка», «Дом у Старого Пимена» и «Мой Пушкин». Ибо биографию (с противными цифрами) учить все же пришлось, а вот стихи и все ее «как» и «почему» — нет.
Потом начались сложности.
Понятная Марина Ивановна была вся уже давно выучена-прочитана, а по программе началось: о революции, об эмиграции, плюс философское. Учили к экзамену, зубрили строчки, которые — цитаты. Поздняя Цветаева по-прежнему не нравилась страшно! — языковые изыски особенно.
Тогда и взяла в библиотеке первый крупный сборник ее стихов.
Тогда и началось это сегодняшнее наше с ней взаимопонимание: когда поэт пишет только о тебе, а ты понимаешь это.
Любовь к Цветаевой стала постоянной. Пока не появилась женщина, которая ее (Марину) у меня отвоевала. Первая из тех, кто отвоевал (с наличием мужа у Цветаевой я до того еще как-то мирилась).

Софья Парнок.
Вернее, так: О.Б.
О.Б. просто указала — ненавязчиво — на цикл «Подруга» как он есть, без цензуры, корректуры и прочей гадости. О.Б. нашла портрет Парнок. О.Б. вычитала ту, советски-постыдную, биографию двух поэтесс за 1914-1915 гг., вернее — лично для меня — Поэта (Марины) и поэтессы (Софьи). И речь, конечно, сейчас не о мужском-женском, а о поэтическом, ибо мужественность-женственность дело сугубо личное.
Словом, Цветаева стала ближе еще на полшага. На жизнь даже. Жизнь, о которой не знаешь, и не понятно – хочешь ли узнать.
Это тоже была любовь. (О, отмаза всех времен и народов! — «Я могу влюбиться и в мужчину, и в женщину, и в вещь, и в событие» — Марина Цветаева, Диана Арбенина — даже я стала говорить эти слова).
Цветаева (не понимаю, как) умудрялась ничего не скрывать, и домашние — знали, а это значит — и муж, и дочь Аля были почти забыты, и значит — это была та Цветаева, которая любила всех!

(Понимаю, глядя на экран телефона — третий час ночи — что это полнейшая ересь от литературы и истории. Закругляюсь на сегодня; о Софье Парнок — на свежую голову, а потом, возможно, и о Сонечке Голлидэй (Holiday!), а потом, кто знает, и обо всех других. Особенно хочу о поэтах, ибо это особенная любовь, стихи в стихи. Возможно, Марина и Софья так и получились тогда — стихами).

@темы: Литература, Любовь, Я

---

[Jah Linn]

после "Повести о Сонечке

живы ли вы?
помнят ли вас глаза
высеченные вами пером
на листах странно-вечной бумаги?

я не верю в смерть
если вам мало на то причин
посмотрите на слепок
с ваших импрессий

вы живы я знаю
но жива ли та
кто смогла сделать с вами
то что случилось?..

там за стеной
вы слышите шелест дождя?
ваша могила утрат
ваш костёр следа

ваше пламя следов
горите горите дайте!..
дайте мне сил узнать
что есть отчаянный рай

вы не такая как я
но я - такая как вы
я не такая как вы
но вы - такая как я

любовь похожа друг на друга
(на себя) во всех её
лицах и гранях предела
во всех нас

сумерки осень туман
две тысячи седьмой
ваша жизнь окончилась с ней
было ли дальнейшее жизнью?

жизнь Марины Цветаевой
и жизнь Сонечки Holiday
это две разные грани
но если открыть глаза

можно увидеть одну -
Сонечку в Цветаевой
Holiday в Марине
боль которая умерла

нет! умерла не боль
умерла только эта грань
как она могла сделать с вами
такое?.. то что случилось?..

сумерки вечер... заря?
вы посреди зари
годы прошли а пыль
унесла остатки огня

но ваши слова ваши строки
ваша нежность и ваша печаль
это наша сила любви
сила любви - грань

кто бы мне дал понять?
вы мне дали понять
моей благодарностью пусть будет слепок
с моих строк

живы ли вы там?
жива ли она рядом с вами?
mon dieu какова эфемерность
любви к н и м

но эти тревоги - пустяк
речь идёт не о том
речь идёт о любви
которой неведомы могилы

отсветы своих глаз
дала вам увидеть она?..
Соня пронзила вас.
а вы
пронзили
меня.

@темы: Творчество, Я

---

всем привет)

[musfanat]

Вступаю к вам, товарищи) Цветаеву - обожаю безумно, ни один поэт не находит такого отклика во мне как она(ну может Зема еще)))

@музыка: безумная ночт Земфиры

@темы: Позитив, Творчество, Я